Посев зверобоя семенами
- Главная
- Посев зверобоя семенами
- Автор : Рябинин Егор Федорович
- 10.06.2019
- Комментарии : 2
Семен корнейчук развод
В собственной работе мог перескакивать с предмета на предмет без вялости и без отдыха В один и тот же день он писал стихи и повести, переводил, писал политические статьи, правил корректуру и трудился над экономикой, историей либо фольклором Тягчайшая творческая работа начиналась у него каждый день с восьми вечера и длилась до первого часа ночи, а не раз и подольше. Это время провозгласил он на поэзии, уникальные рассказы, научные работы". Иной современник Франко Антон Дольницкий отмечал: "Вообще соответствующей чертой???
Быстро читал, быстро писал, быстро ориентировался и решал. А читал все, что попало Без книжки под подмышкой изредка когда можно было его встретить на улице. А что прочел, то и запомнил на целую жизнь Умопомрачительная трудоспособность помогала Франко реализовывать творческие планы, хотя, наверняка, его жажда творчества не имела границ. Мише Грушевскому, который трудился рядом с Франко на одном духовном поле, поэзия Франко "звучала, как производный марш, как военный клич", а целое творчество Франко было "национальным подвигом".
Много поэтических произведений Франко еще не изданы и не найдены. Лишь не так давно были выявлены несколько журнальных изданий, на полях которых рукою Франко записано больше пятисот стихов. Я буду говорить о поэзии Франко с позиций читателя. В который раз перелистываю страничку за страничкой и душу пронимает чувство его живого присутствия.
Любая строчка говорит искренними человечьими болями и страстями, каждое слово страстно, образное и чудесно четкое. В самом деле, как говорил Коцюбинский, читая стихи Франко, "не знаешь, кому дать преимущество: либо поэту борьбы, либо поэту-лирику, певцу любви и настроения".
Исследователи - литературоведы считают вершиной гражданской лирики Франко сборник "С вершин и низин" года издания - книжку, в которую поэт вложил все наилучшее из всего, написанного им за 20 лет поэтического творчества. Это было 2-ое прижизненное издание данной для нас книжки. В году Франко издал свои стихотворения отдельной книжкой под заглавием "Баллады и рассказы".
В сборнике было 14 стихотворений.. Лишь будучи уже известным публичным деятелем и писателем, Франко отважился в конце концов издать по существу 1-ый сборник собственных стихов под заглавием "С вершин и низин". Чем разъяснить тот факт, что Франко наиболее 10 лет оттягивал издание новейшего сборника?
За это время он уже успел стать в прозе известным мастером реалистического письма, создателем повестей "Boa Constrictor", "Борислав смеется", "Захар Беркут", "Лель и Полель". Паузу в поэтическом творчестве Франка можно разъяснить чувством высочайшей ответственности художника перед народом за каждое свое слово. Он осознавал, что выступать с новенькими поэтическими произведениями опосля Шевченко - дело чрезвычайно сложное.
А тем временем в украинской поэзии задавали тон эпигоны умнейшего Кобзаря. Чтоб достойно продолжить революционные традиции Шевченко в украинской литературной поэзии, нужно было решительно выйти за пределы имеющихся традиций и в новейших исторических критериях писать заного.
Один мне ответил: «Нельзя лишь и делать, что палить по дороге, а позже отходить, необходимо подпустить германцев ближе, попробовать разъяснить им, что пора образумиться, восстать против Гитлера, и мы им в этом поможем».
Остальные сочувственно поддакивали. Юный и на вид остроумный паренек говорил: «А в кого мы стреляем? В рабочих и фермеров. Они считают, что мы против их, мы им не даем выхода Но меня не наименее страшили благодушие, наивность, растерянность. Я помнил «странную войну» — праздничные похороны германского летчика, рев громкоговорителей Война — ужасное, ненавистное дело, но не мы ее начали, а неприятель был силен и жесток. Я знал, что мой долг показать подлинное лицо фашистского бойца, который отменной ручкой записывает в прекрасную тетрадку безжалостный, суеверный вздор о собственном расовом превосходстве, вещи бесстыдные, грязные и свирепые, способные смутить хоть какого дикаря.
Я должен был предупредить наших бойцов, что тщетно рассчитывать на классовую солидарность германских рабочих, на то, что у боец Гитлера заговорит совесть, не время находить в наступающей вражеской армии «добрых немцев», отдавая на погибель наши городка и села. Я писал: «Убей немца! В первый раз перед нашим народом оказались не люди, но злостные и отвратительные существа, дикари, снабженные всеми достижениями техники, изверги, действующие по уставу и ссылающиеся на науку, превратившие истребление грудных малышей в крайнее слово гос мудрости.
Ненависть не далась нам просто. Мы ее оплатили городками и областями, сотками тыщ человечьих жизней. Но сейчас мы сообразили, что на одной земле нам с фашистами не жить Естественно, посреди германцев имеются добрые и злые люди, но дело не в душевных качествах того либо другого гитлеровца. Германские добряки, те, что у себя дома сюсюкают и носят на спине детей, убивают российских деток с таковым же педантизмом, как и злые. Они убивают поэтому, что уверовали, что на земле достойны жить лишь люди германской крови Наша ненависть к гитлеровцам продиктована любовью к родине, к человеку, к населению земли.
В этом сила нашей ненависти, в этом и ее оправдание. Сталкиваясь с гитлеровцами, мы лицезреем, как слепая злость опустошила душу Германии. Мы далеки от схожей злости. Мы ненавидим каждого гитлеровца за то, что он — представитель человеконенавистнического начала, за то, что он — убежденный палач и принципиальный грабитель, за слезы вдов, за омраченное детство сирот, за тоскливые караваны беженцев, за вытоптанные поля, за ликвидирование миллионов жизней.
Мы сражаемся не против людей, а против автоматов, которые смотрятся, как люди. Наша ненависть еще посильнее оттого, что с виду они похожи на человека, что они могут смеяться, могут разглаживать собаку либо жеребца, что в собственных дневниках они занимаются самоанализом, что они загримированы под людей, под культурных европейцев Не о мести грезят наши люди. Не для того мм воспитали наших юношей, чтоб они снизошли до гитлеровских расплат.
Никогда не станут красноармейцы убивать германских малышей, жечь дом Гёте в Веймаре либо библиотеку Марбурга. Месть — это расплата той же монетой, разговор на том же языке. Но у нас нет общего языка с фашистами. Мы тоскуем о справедливости. Мы желаем убить всех гитлеровцев, чтоб на земле возродилось человеческое начало. Мы радуемся обилию и трудности жизни, своеобразию народов и людей.
Для всех найдется место на земле. Будет жить и германский люд, очистившись от ужасных преступлений гитлеровского десятилетия. Но есть предел и у широты: я не желаю на данный момент ни говорить, ни мыслить о будущем счастье Германии, освобожденной от Гитлера,— мысли и слова не к месту, да и не искренни, пока на нашей земле бесчинствуют миллионы германцев На войне человеку охото иногда улыбнуться, и я не лишь обличал боец Гитлера, я над ними и похихикивал.
Кажется, одним из первых я пустил в ход прозвище «фриц». Вот наименования неких маленьких статей я писал каждый день : «Фриц-философ», «Фриц-нарцисс», «Фриц-блудодей», «Фриц в Шмоленгсе», «Фриц-мистик», «Фриц-литератор» и так дальше — 10-ки, сотки. В первый раз я увидел ненависть к противнику, когда наши части при контрнаступлении под Москвой заняли сожженные германцами деревни.
У головешек грелись дамы, лети. Красноармейцы ругались либо злостно молчали. Один со мной разговорился, скачал, что ничего не может осознать — он считал, что городка бомбят поэтому, что там начальство, казармы, газеты. Но для чего немцы жгут избы?
Ведь там бабы, детки. А на дворе стужа В Волоколамске я долго глядел на виселицу, сооруженную фашистами. Глядели на нее и бойцы Так рождалось новое чувство, и это предрешило почти все. Война, начатая фашистской Германией, не походила на прежние войны: она не лишь гробила и калечила тела, она искажала душевный мир людей и народов.
Гитлеровцам удалось внушить миллионам германцев пренебрежение к людям другого происхождения, лишить боец моральных тормозов, перевоплотить осторожных, честных, работящих обывателей в «факельщиков», сжигающих деревни, устраивающих охоту на стариков и деток. До этого в хоть какой армии встречались садисты либо мародеры — война не школа морали. Но Гитлер втянул в массовые зверства не лишь эсэсовцев, гестаповцев, проф либо самодеятельных палачей, а всю свою армию, связал 10-ки миллионов германцев круговой порукой.
Я вспомнил 1-го белобрысого, на вид добродушного немца; до войны он работал мастером в Дюссельдорфе, у него там была семья; он бросил российского малыша в колодец, поэтому что мучился бессонницей, принял несколько пилюль люминала, а ребенок не давал ему заснуть. Я держал в руках мыло со штампом «чисто еврейское мыло» — его изготовляли из трупов расстрелянных.
Да что вспоминать — это описано в тыщах книжек. Российский человек добродушен, его необходимо чрезвычайно обидеть, чтоб он рассвирепел; в гневе он страшен, но быстро отходит. В один прекрасный момент я ехал на «виллисе» к переднему краю — меня попросили посреди пленных найти эльзасцев. Шофер был белорусом; незадолго до этого он вызнал, что его семью уничтожили немцы. Навстречу вели партию пленных.
Шофер схватил автомат, я чуть успел его удержать. Я долго говорил с пленными. Когда мы ехали назад на КП, шофер попросил у моим табаку. С табаком тогда было плохо, накануне раздобыв в штабе дивизии две пачки, я одну дал водителю. В конце концов ему пришлось признаться: «Пока вы говорили с вашими французами, фрицы меня обступили.
Я спросил, есть ли посреди их шоферы. Двое шоферов было, я им отдал закурить. Тут все начали клянчить Одно из 2-ух — либо пускай их всех убивают, а ежели нельзя, так курить-то человеку необходимо Наши бойцы злостно ругались, говорили, что не необходимо никого брать в плен. Рядом в лесочке держалась группа германцев. Привели 1-го пленника пехотинца. Майор попросил меня быть переводчиком. Когда пленника спросили, много ли боец в лесу, он ответил, что ему тяжело говорить — его истязает жажда.
Ему принесли в кружке воды. Он поморщился, произнес, что кружка грязная, и вытер носовым платком края. Меня это разозлило: когда человека истязает жажда, он не привередничает. А бойцы, сначала кричавшие, что нечего с ним говорить, пристрелить зверька, успели отступить, и полчаса спустя один принес пленному миску супа: «Жри, сволочь!
Думаю, что хоть какой человек при схожих обстоятельствах поступил бы так же. Геббельсу необходимо было пугало, и он распространил легенду о еврее Илье Эренбурге, который жаждет убить германский люд. У меня сохранились нарезки из германских газет, радиоперехваты, листовки.
Гитлеровцы нередко писали обо мне, говорили, что я толстый, косой, с кривым носом, что я чрезвычайно кровожаден, что в Испании я похитил музейные ценности на пятнадцать миллионов марок и продал их и голландскую царицу Вильгельмину, что мои капиталы расположены в бразильских банках, что я каждый день бываю у Сталина и составил для него план поражения Европы, назвав его «Трест Д.
В приказе от 1 января года меня удостоил внимания сам Гитлер: «Сталинский придворный лакей Илья Эренбург заявляет, что германский люд должен быть уничтожен». Пропаганда сделала свое дело: немцы меня считали исчадием ада. В начале года я был в городке Восточной Пруссии Бартеиштейне, накануне занятом нашими частями. Русский комендант попросил меня пойти в германский госпиталь и разъяснить, что ничто не грозит ни германскому мед персоналу, ни раненым.
Я долго успокаивал главенствующего врача: в конце концов он сказал: «Хорошо, но вот Илья Эренбург Доктор несколько успокоился. Все это было смешно и отвратительно. Германцев, которые вторглись В нашу страну, я ненавидел не поэтому, что они жили «между Одером И Рейном», не поэтому, что они говорили на том же языке, на котором писал один из более мне близких поэтов — Гейне, а поэтому, что они были фашистами.
Еще в детстве я столкнулся с расовой и государственной спесью, много в жизни мучился от нее, верил в братство народов и вдруг увидел рождение фашизма. В утопическом романе «Трест Д. Естественно, во многом я ошибся: когда я писал эту книжку, в Руре стояли французские оккупанты и еще теплилась надежда на революцию в Германии. Фигуры танца оказались другими: Франция, Польша и часть Русского Союза были разорены германскими фашистами, а Брандево оказался Гитлером. Я расскажу о одной истории, связанной со мной, но выходящей за пределы личной биографии.
В году командующий армейской группой «Норд», желая приподнять собственных боец, обескураженных отступлением, писал в приказе: «Илья Эренбург призывает азиатские народы «пить кровь» германских дам. Илья Эренбург просит, чтоб азиатские народы насиловали германских женщин: «Берите белых дам — это наша добыча!
Подлостью было бы отойти, ибо германские бойцы сейчас защищают собственных жен». Узнав о этом приказе, я тотчас написал в «Красной звезде»: «Когда-то немцы подделывали документы гос значимости. Они докатились до того, что подделывают мои статьи. Цитаты, которые германский генерал приписывает мне, выдают создателя, лишь германец способен сочинить подобные пакости.
Мы идем в Германию за другим: за Германией». Легенда, сделанная гитлеровским генералом, пережила и крах третьего рейха, и Нюрнбергский процесс, и почти все другое. В году муниципалитет Вены пригласил меня участвовать во встрече представителей искусства и литературы. Скоро опосля этого я получил письмо от организатора встречи, австрийского социал-демократа, в котором он спрашивал меня, правда ли, что я в годы войны призывал насиловать немок.
Западно-германский журнальчик «Шпигель» разъяснил, что «документы» о моем ужасном прошедшем были представлены венцам посольством Германской Федеративной Республики. А не так давно Киндлер, издатель германского перевода моей книжки «Люди, годы, жизнь», живущий в Мюнхене, передал мне забавные фотодокументы.
Оказалось, некто Юрген Торвальд в году опубликовал в Штутгарте историю войны, в которой писал: «В течение 3-х лет Илья Эренбург свободно, открыто, полный ненависти, говорил красноармейцам, что германские дамы будут их военной добычей». Оказалось также, что Юрген Торвальд — не кто другой, как Гейнц Богарц, который в году выпустил книжку, восхвалявшую Гитлера, и предназначил ее военному правонарушителю адмиралу Редеру.
В году мюнхенская газета «Зольдатен центунг» начала кампанию против издания в Западной Германии моей книжки. Очевидно, газета припомнила о мнимой листовке с призывом насиловать немок; угрожала издателю, называла меня «величайшим в мировой истории преступником». Некие писатели, как, к примеру, Эрнст Юнгер, поддержали фашистский листок. Остальные, но, возмутились.
Киндлер доказал, что Торвальд повторил ересь Геббельса; и все же до сих пор реваншисты продолжают повторять: «Мемуары убийцы и насильника». Повторяю — дело не во мне. Но посреди пятидесяти миллионов жертв 2-ой мировой войны нет одной — фашизма. Он пережил май года, поболел, похандрил, но выжил. В годы войны я повторял изо дня в день: мы должны придти в Германию, чтоб убить фашизм. Я боялся, что все жертвы, подвиг русского народа, отвага партизан Польши, Югославии, Франции, горе и гордость Лондона, печи Освенцима, реки крови — все это может остаться бенгальским огнем победы, эпизодом истории, ежели опять возьмет верх низкая, нечистая политика.
Я писал в году: «Французский писатель Жорж Бернанос, воинствующий католик, с негодованием отвергая пробы неких демократов заступиться за фашизм, пишет ц «Ля марсейез»: «До войны значимая часть публичного представления в Великобритании, в Америке, во Франции оправдывала, поддерживала, восхваляла фашизм. Я повторяю — не лишь допускала фашизм, но ему содействовала в надежде, скажу глуповатой, контролировать эту чуму, употреблять ее против собственных конкурентов и соперников Мюнхен не был просто тупостью.
Мюнхен был подлой развязкой спекулянтской затеи Мы должны помнить: фашизм родился от жадности и тупости одних, от коварства и трусости остальных. Ежели население земли желает покончить с кровавым ужасом этих лет, то оно обязано покончить с фашизмом. Ежели фашизм оставят где-нибудь на развод, то через 10 либо 20 лет опять прольются реки крови Фашизм — ужасная раковая опухоль, ее нельзя вылечивать на минеральных водах, ее необходимо удалить.
Я не верю в доброе сердечко людей, которые рыдают над палачами, эти мнимые добряки готовят погибель миллионам невинных». Я смотрю на старенькые газетные листы, и мне становится не по для себя. Ведь все вышло конкретно так, как мне мерещилось. Оставили на развод фашистов. Оставили про запас кадры рейхсвера. Желают отдать германской армии ядерное оружие; поддерживают лихорадку реванша; длится то, что покойный Бернанос именовал «спекулянтской затеей», лишь на зеленоватом сукне уже не классические «бочки с порохом», не танки и бомбардировщики, а ракеты и водородные бомбы.
Право же, совесть не может с сиим помириться! Я забежал на 20 лет вперед. Необходимо возвратиться к первой военной зиме. Мы ехали по Варшавскому шоссе к Малоярославцу, вокруг которого еще шли бои; ехали мимо сожженных деревень. Кругом лежали; а иногда стояли, прислонившись к дереву, убитые немцы. Была мощная стужа, солнце казалось розоватым замерзшим сгустком, снег синел.
На морозе лица мертвых румянились, мнились живыми. Офицер, который ехал со мной, восторженно восклицал: «Видите, сколько набили! Эти в Москву не придут Могут сказать: плохое, недоброе чувство. Да, естественно. Как и иным, ненависть мне далась нелегко, это ужасное чувство — оно вымораживает душу. Я это знал и в годы войны, когда писал: «Европа желала о стратосфере, сейчас она обязана жить как крот в бомбоубежищах и землянках. По воле Гитлера и присных настало затемнение века.
Мы ненавидим германцев не лишь за то, что они низковато и подло убивают наших малышей, мы их ненавидим и за то, что мы должны их убивать, что из всех слов, которыми богат человек, у нас осталось «Убей! Мы ненавидим германцев за то, что они обворовали жизнь». Я писал это в газетной статье, но мог бы написать в дневнике либо в письме к близкому человеку.
Юные вряд ли усвоют, что мы пережили. Годы всеобщего затемнения, годы ненависти, обкраденная, изувеченная жизнь Посреди почерневших сугробов торчал указательный столб «Покровское»; а села не было — его сожгли германские факельщики. Может быть, красноармейцам казалось, что, прибавив шагу, они не дадут спалить деревню, выручат людей.
Ведь в Белоусове не лишь все избы уцелели, а немцы побросали, убегая, свои вещи, в Балабанове, застигнутые ночкой врасплох, они повыскакивали из домов в кальсонах. Усталые красноармейцы ожесточенно врезались заступами в промерзшую насквозь землю: вырывали трупы германских боец, погребенных на плошали Малоярославца. Немцы заботливо хоронили собственных пожалуй, это единственное, чему я у их завидовал. Я лицезрел позже много кладбищ с выстроенными шеренгами березовыми крестами, с аккуратненько выписанными именами.
А в 1-ый год войны они почему-либо хоронили собственных убитых на площадях российских городов. Может быть, так было легче, а может быть, желали показать, что пришли навечно. Красноармейцев это возмущало. От недавнего благодушия не много что осталось — шла война даже с мертвыми.
Колхозники тоже были разъярены. А один старик мне сказал: «Я задумывался, что германец распустит колхоз, а он, паразит, корову у меня забрал, всю посуду опоганил — ноги мыл, мама его!.. Вчера четыре пришли: просятся в избу — промерзли. Бабы прибежали, забили насмерть Колхозницы признавались: «Вот уже не задумывались, что наши возвратятся А эта — 3-я, посерьезнее».
Он говорил, что побывал в окружении и вышел — в генеральской форме, но в лаптях. Говорили, что его армии сильно посодействовали рабочие Подольска: завод эвакуировали, а старики остались, продолжали изготовлять боеприпасы для минометов. Все было для меня внове: песни, перцовка, обжигавшая нёбо, какая-то Машенька — не то связистка, не то супруга командира, долгие дискуссии о прошедшем и будущем. У всех развязались языки: ругали бюрократов; один офицер сурово говорил: «У нас прокурор чем хвастал?
Количеством приговоров — перевыполнял норму»; иной вдумчиво сказал: «Хороших людей гробили Люд голосовал — без агитаторов и не бюллетенями кровью. Во мне мешались два чувства: 1-ая победа и мне вскружила голову, но я пробовал себя урезонить германская армия еще чрезвычайно сильна, война лишь начинается.
Тяжело, но, было трезво размышлять: ведь немцы еще не так давно заверяли, что рождество они встретят в Москве, и вот их гонят на запад!.. Да и вид пленных приободрял: замерзшие, с головами, замотанными в платки, в тряпье, перепуганные, хныкавшие, они напоминали наполеоновских боец двенадцатого года, изображенных одним из передвижников, очевидно, с сосулькой под носом.
Взяли Медынь, начали говорить о Вязьме, даже о Смоленске. Всем хотелось верить, что наступил перелом. Верил и я пророка из меня не вышло В день зимнего солнцеворота я писал: «Солнце — на лето, зима —на мороз, война — на победу Он сходу мне приглянулся. В данной части книжки мне придется не раз говорить о встречах с генералами. Как и писатели, да и как люди хоть какой профессии, генералы были различными — новаторами либо рутинерами, умными либо ограниченными, умеренными либо чванливыми.
Говоров был реальным артиллеристом, то есть человеком четкого расчета, ясной и трезвой мысли. Он поведал мне, что обучался в Петроградском политехническом институте кораблестроения; шла 1-ая глобальная война, и в году молоденького прапорщика выслали на фронт. Он чрезвычайно обожал Ленинград, и было в нем что-то от классического ленинградца — сдержанность, отлично сокрытая страсть. Он говорил, что в битве за Москву основную роль сыграла артиллерия: в его 5-й армии он не мог рассчитывать на пехоту — утраты были большими, а пополнение задерживалось; развил целую теорию: при перенасыщенности в современной войне автоматическим орудием артиллерия не может ограничиться угнетением огневых точек, а обязана участвовать во всех фазах битвы.
Он не лишь говорил с увлечением, но и меня увлек. Хотя военное дело — быстрее искусство, чем четкая наука, оно зависит от техники, и самые передовые концепции быстро устаревают. Есть, вообщем, вид искусства, тоже зависящий от техники,— кинематограф; статуя Акрополя нам кажется непревзойденной, а немые киноленты смотришь с усмешкой. Леонид Александрович, естественно, не мог в году предвидеть эру ядерного орудия.
Рассказываю я о этом сейчас, лишь чтобы передать вид человека; в прохладной избе около Можайска я увидел не бравого вояку, а, быстрее, математика либо инженера, неплохого российского интеллигента. Позже я время от времени встречал Леонида Александровича на фронте, в Москве, в Ленинграде; помню вечер в мае года — мы говорили о красе белоснежных ночей, о поэзии, о игле Адмиралтейства.
При всей собственной сдержанности, даже склонности к скептицизму, Говоров, как и остальные, был приподнят фортунами, говорил: «Пожалуй, через неделю Можайск возьмем Генерал Орлов не послушался собственного начальника и ночкой ворвался в город. Говоров смеялся: «Победителей не судят Бойцы спешили, но германские могилы в центре городка не остались на месте.
Крепчал мороз — минус 30 5 крепчала и злость. Пожилая дама пустыми очами глядела на боец, на снег, на белесое небо; ее супруг был учителем арифметики, ему было шестьдесят два года. Он шел по улице и вынул из кармашка носовой платок; его расстреляли за попытку говорить русским.
На стенке я прочитал приказы о «нормализации жизни», о том, что за содействие партизанам и за укрытие евреев обитатели городка будут повешены. На последующий день я добрался до Бородина. Немцы, уходя, подожгли музей, и он еще горел. За два дня дивизия прошла около 20 км. Генерал Орлов шутил: «Скоро ко мне приедете Ночкой одни майор раздобыл водку, колбасы, и мы пировали. Майор, загибая огромные заскорузлые пальцы, считал: «До Гжатска шестнадцать км.
Можем дойти в два дня Тогда мы о этом не знали. Я не был одинок в собственных надеждах. Гроссман, прошлый тогда корреспондентом «Красной звезды» на Юго-Западном фронте, писал мне: «Люди точно стали другими — живыми, инициативными, смелыми. Дороги усеяны сотками германских машин, брошенными пушками, тучи штабных бумаг и писем носит ветром по степи, всюду валяются трупы германцев.
Это, естественно, еще не отступление наполеоновских войск, но симптомы способности этого отступления чувствуются. Это волшебство, красивое чудо! Население освобожденных деревень бурлит ненавистью к германцам. Я говорил с сотками фермеров, стариков, старух, они готовы погибнуть сами, спалить свои дома, только бы погибли немцы. Произошел большой перелом люд как будто вдруг пробудился Естественно, это не конец, это начало конца. Желаю мыслить, что так.
И есть много оснований так думать». Василий Семенович традиционно был чрезвычайно осторожен в выводах, но и он не предвидел следующих испытаний. Щербаков с насмешкой мне сказал: «А вы критиковали нашу печать, говорили, что москвичи нервничают. Золотой народ! Правда, ночкой патрули останавливали на каждых 100 шагах, приходилось держать пропуск в рукавице; но «ежи» с улиц убрали; прохожих стало больше.
Открылась даже выставка пейзажей; в помещении было холодно, и люди любовались живописью в шинелях либо тулупах Люди вспоминали о собственных должностях, да и о собственных привычках. Редактор «Известий» позвонил мне ночью: «Вы написали, что Риббентроп разъезжал по столицам и его повсюду воспринимали как джентльмена. Это можно осознать как намек — он ведь и к нам приезжал. Мне из всего стихотворения приглянулись конкретно «желтые дожди», я их отстаивал, как мог, ссылался и на глинистую почву, и на Маяковского.
Под утро редактор решил рискнуть, и дождики остались желтоватыми. В «Красной звезде» как-то ночкой начался переполох: «Увлеклись войной, а про даты забыли! Завтра 5-ая годовщина погибели Орджоникидзе Почти все писатели были в военной форме — от фронта до Москвы можно было доехать за три-четыре часа.
В один прекрасный момент членов президиума угостили солониной; позже началось заседание. В неких речах уже сказался новейший стиль, который пышно расцвел шесть-семь лет спустя. Сейфуллина не выдержала: «Мой отец был обрусевшим татарином, мама российской, постоянно я себя ощущала российской, но, когда я слышу такие слова, мне охото огласить, что я татарка В жизни много случайного, чуток ли не каждый день в течение длительных лет встречаешь людей дальних, да и немилых, а тех, к кому тянешься, видишь чрезвычайно изредка.
Сейфуллиной мне привелось поговорить по-настоящему три либо четыре раза, а была она мне приятна собственной редкостной честностью. Я помню ее юный — в Москве, в Париже. Малая, большие глаза, чуток насмешливая ухмылка — было в ней огромное притягательность.
В двадцатые годы книжки Сейфуллиной сыграли крупную роль становлении русской литературы. Меня они завлекали искренностью — никогда Лидия Николаевна не знала того, что в писательской среде называли «двойной бухгалтерией». Пуще всего она боялась ереси. Оглядываясь назад, я убеждаюсь, что никакие литературные школы либо направления не могут породить долговременной дружбы. Лидия Николаевна была очень умеренной, она скоро была оттиснута, ее не замечали, поточнее, старались не увидеть.
Правдивость — это не литературное направление, и совестливость не художественный способ. Сейфуллина была всего на два года старше меня, и я поверил в правдивость ее ранешних книжек, ко в то времена они были мне далеки. А к Лидии Николаевне я сохранил до копна любовь за ее душевные свойства. В крайний раз я встретил ее в Союзе писателей около вешалки; разговор был маленьким, и все же, как и при былых встречах, мы оба обрадовались.
Она хворала, с трудом прогуливалась, но в душе оставалась той же. Погибла она в апреле года, и, проживи еще полгода, она выяснила бы о реабилитации собственного друга И. А в моей памяти она осталась иногда шутливая, даже озорная, иногда возмущенная, с той обостренной совестью, которую мы, памятуя литературу прошедшего века, называем «русской». В один из вечеров ко мне пришел поэт Долматовский.
Он попал в свита, лицезрел зверства германцев и говорил: «Мне кажется, что я покойник либо что прежней жизни не было Он прочел мне стихи о воде: как он грезил, когда не давали нить, о глотке воды. Говорил, как добрался до нашей части; его сердечно встретили, а позже отвели в штаб и долго допрашивали.
Необходимо было доказать, что он это он, а свита это свита. Он просидел у меня до 4 часов утра. Я уснул и сходу пробудился от собственного крика: мне приснилось, что меня допрашивают и я не могу доказать, что я это я; а кто меня допрашивал — не помню.
Из Ленинграда приехал исхудавший Тихонов. Он часами говорил о всех страхах блокады, не мог тормознуть, говорил о героизме людей, о дистрофии, о том, как съели всех собак, как в морозных, нетопленых квартирах лежат умершие — у живых нет сил их вынести, похоронить.
Я познакомился с Маргаритой Алигер. Она мне прочла печальные стихи — пламя свечки, голубая и розовая Калуга У нее на фронте умер супруг. Она походила на небольшую птичку, и глас у нее был узкий, но я в ней ощутил огромную внутреннюю силу.
С той поры прошло практически четверть века, и почти все из тех, с которыми я встречался в трудные годы войны, выпали из моего зрения — одним очень хотелось мнимой славы, остальные преждевременно состарились и перевоплотился в чтимые почти всеми окаменелости былой эры. А с Маргаритой Иосифовной я сдружился. Помню обед на правительственной даче в году, когда ее незаслуженно поносили, ее глас был еле слышен, как глас малеханькой пичуги посреди урагана, но она стойко отвечала.
Бог ты мой, как это важнее, чем все славословия и даже чем поэтические вечера в Лужниках,— сохранить свое достоинство, не отдать ветру задуть крохотный светильник! В начале февраля приехали из Куйбышева Люба и Ира. Ортенберг подписал приказ о Лапине и Хацревине — «пропали без вести». Ира держалась мужественно, лишь глаза ее выдавали — я время от времени отворачивался.
Казалось, все должны погибнуть от бомбы либо от снаряда и что естественная погибель неестественна. А в конце декабря погиб живописец Лисицкий. В марте я вызнал о погибели Хосе Диаса. Жизнь длилась. Стало плохо с продовольствием; все начали говорить о пайках, талонах. В январе в гостинице «Москва» еще можно было получить еду; как-то мы обедали с Лидиным, и он сказал: «Мы еще эту печенку вспомним»; вправду, через месяц все поменялось.
Я получал в ЦДРИ один обед, его ели практически постоянно трое, а то и четыре. В Москву возвратились из Куйбышева иностранные корреспонденты. Некие ко мне приходили — Шапиро, Хендлер, Шампенуа, Верт. Все они жаждали новостей, рвались на фронт, дулись, ворчали.
Я продолжал писать статьи для заграничной печати для Юнайтед Пресс, для «Марсейез», для британских и шведских газет. Практически каждый день мне приходилось выступать — то в госпиталях для покалеченых, то на аэродромах, то у зенитчиков либо у аэростатчикон. Я лицезрел много горя и много мужества. Люд как-то сходу вырос, люди сражались, трудились, погибали с сознанием, что гибнут не зря: тростник мыслил.
Было и другое. Лидин с первого месяца войны был на фронте, много писал в газетах, и вот одна статья «Враг» кого-либо рассердила. Я ее перечитал несколько раз, но так и не сообразил, что в ней предосудительного. Владимир Германович прогуливался к редактору «Известий», писал Щербакову, но ничего не добился; его не стали печатать.
Рассердились и на Е. Петрова за невиннейшую статью «Трофейная овчарка». Уманский говорил: «Скучно! Немцы в Гжатске. Идет переброска дивизий из Франции. Мне поручили написать поту о зверствах. А здесь открывают 2-ой фронт — пришествие на Женю Петрова Каждый день я получал 10-ки писем с фронта, из тыла от читателей. Мне охото привести тут письма от дам — о наших женщинах в годы войны не много написано, а они воистину строили победу. Обида на грозного неприятеля. Когда возник к нам в Козицино неприятель, у меня, у Семеновой, первой взяли корову.
Позже у меня взяли гусей. Я стала не давать, дали мне по щеке. И затопотал он на месте: «Уйди! Пускай неприятель жрет». На иной день ко мне пришли, брали последнюю овцу. Я стала рыдать, не давать. Германский тогда затопотал ногами и закричал: «Уйди, матка! Я от кошмара свалилась в снег.
А последнюю овцу все-же взял. Когда они от нас отступали, сожгли мой хутор, сожгли все мое крестьянское имущество, и осталась я без средствий с троими детками в чужой постройке. Два отпрыска в Красноватой Армии. Сыновья мои, ежели вы живы, бейте неприятеля без пощады! А мы будем для вас помогать, чем лишь можем».
Вот отрывки из письма сибирской крестьянки, которое мне переслал красноармеец Дедов: «Здравствуй, возлюбленный братец Митроша! Шлю для тебя чистосердечный привет и желаю всего неплохого в ваших победах над злейшим противником. Первым долгом и желаю сказать о том, что Филя героически умер в борьбе с германскими фашистами Когда пришло извещение о том, что он умер, папу вызвали в милицию. Когда он пришел домой, он сильно зарыдал. Мать спрашивает: «О чем плачешь?
Мы чрезвычайно рыдали целые два дня. Сейчас мы его не увидим и не услышим голоса. Он нас развлекал, все писал: «Пана, мать, о отпрыску не волнуйтесь, я живу отлично, и здоровье мое не плохое Но за Филю, Митроша, отомсти германцам, за собственного братца. Будь героем!.. Митроша, чрезвычайно нам на данный момент скучно, пропиши, где ты на данный момент находишься Мы не так давно получили письма от Тани и Наташи, пишут, что живут пока ничего.
Наташа бригадиром в колхозе. Но сейчас напишу о собственной жизни. Живем на данный момент плохо, хлеба нет, есть совсем нечего. Из колхоза дадут 9 кгр. На нашу семью на один день, а другие живи как хочешь. Но все ничего. Все переживем. У нас на данный момент берут женщин на фронт. Митроша, я бы с наслаждением пошла, отомстила бы за собственного возлюбленного братца, он умер за счастье народа Хитровой: «Часто слышишь, что сейчас война и потому скоро и нам конец и потому не стоит делать отлично.
А разве это верно? По-моему, как раз напротив. Раз война, то нужно делать все еще лучше. А ежели уж ранее погибели умрешь, то победы не узреешь Я работаю на дорожных работах. Спрашиваем прораба, какие задания, а он не говорит, вообщем на все глядит спустя рукава.
А для чего это? Ведь от такового подхода никакое дело не выйдет. Я в начале войны тоже было поддалась такому настроению, услышу нехорошую сводку в утра — и весь день все из рук валится. А сейчас душой скрепилась, Услышу сводку — плохо, а я для себя говорю — назло убирать буду, и шить буду, и брюки красноармейцу постираю, да и заштопаю.
Не желаю умирать ранее смерти! Ежели у нас где-нибудь шпион, пусть увидит, что мы боимся Потом наступил день, когда нужно было бросить дом. Каждый член моей семьи имел рюкзак, лишь я «по негожести», как молвят в Котельникояе, была от него освобождена. Перед самым уходом я опять вошла в свою комнату, спалила фото близких, письма, подошла к книжным полкам, ваяла в руки свои работы — вот лексикология французского языка, работала над ней год, вот история французского литературного языка XIX века — два года, маленький спецкурс введения в романское языкознание — четыре года работы, посмотрела, полистала и положила опять на полку.
Ушла с пустыми руками. Мы оставили сзади Киев, вы понимаете, что это означает Кое-где в пути мы повстречали эшелон с земляками, посреди их был вагон с детками и работниками испанского детдома. Некие из работников преподавали у нас на факультете, а малыши приходили к нам на елку. Восьмилетний Октавио разъяснял моей 3-х летней племяннице Наташе, что скоро наши летчики прогонят фашистов и тогда Наташа возвратится в Киев, а он уедет в Бильбао.
Привезли нас в Котельниково. Там Наташа увидела верблюдов не в зоо, а в степи. Много было ужасного. Растеряла тут отца. Пришли известии с фронта о смерти близких. Периодически мне казалось, что сердечко не выдержит. Оказалось, что ежели горе, мучения смешиваются с жгучей ненавистью, то становишься крепким, хочешь, как шутливо молвят мои друзья фронтовики, «выдержать рентгеновское просвечивание войной» Нелегко приходится — новенькая среда, новое свита требуют новейших норм поведения.
Как ни удивительно, оказалось сложным переключиться с институтской работы на работу секретаря поселкового Совета. Тут все проще, обнаженнее, и в этом сложность обстановки Чтоб вы держать просвечивание, чтоб опосля войны честно глядеть в глаза товарищам, приходится мобилизовать все свои внутренние ресурсы Я тоже знал, что необходимо выдержать «рентгеновское просвечивание войной» Жил я в гостинице «Москва» моя квартира была повреждена при бомбежке , жил как в раю, либо, точнее, как в «Княжьем дворе» в году,— тепло, светло.
Воспользовавшись передышкой на фронте, я в феврале дописал крайние главы «Падения Парижа»- Каждый день я встречал друзей, которые жили в гостинице, Петрова, Сурица, Уманского. Время от времени мы заговаривали о будущем. Петров, как постоянно, был оптимистом, считал, что в весеннюю пору союзники откроют 2-ой фронт, германцев разобьют, а опосля победы у нас почти все переменится.
Суриц сердился: «Люди не так просто меняются,— и, понизив глас, добавлял:— Он тоже не поменялся К концу января стало ясно, что наше пришествие приостановлено. Командующий генерал Г. Жуков сказал нам, как протекало наступление; битва за Москву закончена; может быть, на неких участках получится несколько продвинуться вперед, но немцы укрепились и до весны, видимо, война будет носить позиционный нрав. Позже нежданно для меня генерал заговорил о роли Сталина, говорил он без обычных трафаретов — «гениального стратега» не было, да и в тоне не чувствовалось обожания; потому его слова на меня подействовали.
Он повторял: «У этого человека стальные нервы!.. Сталин постоянно отвечал: необходимо подождать — через трн дня прибудет такая-то дивизия, через 5 дней пододвинут противотанковые орудия. У Сталина была записная книга, и там значились части и техника, которые перебрасывали к Москве. Лишь когда Жуков произнес, что немцы устанавливают томную артиллерию и собираются обстрелять Москву, Сталин разрешил начать операцию.
Возвратившись в Москву, я записал рассказ Жукова. Я не военный спец, да и нет у меня данных, чтоб судить о стратегическом даре Сталина. Еще семь-восемь лет тому назад наши историки причисляли победу над Германией до этого всего его «гениальности». Крупная русская энциклопедия в статье о Великой Отечественной войне дает цветную репродукцию нехороший картины, изображающей Сталина над военными картами; в хронологии событий, где приведены практически 600 важных, 100 относятся не к военным операциям, а к выступлениям Сталина, награждениям его разными орденами, его приветствиям и приемам.
Что касается военных операций, то, судя по той же энциклопедии, в году противнику были нанесены «десять сталинских ударов». Приложена фотография: «Телеграфный аппарат, по которому И. Сталин вел переговоры с фронтом». Аппарат я для себя представляю, а вот что говорил Сталин по ВЧ разным командующим, я не знаю. Естественно, при жизни Сталина его роль, в победе над Германией безмерно преувеличивалась.
Но рассказ командующего Западным фронтом звучит правдоподобно. Мы все знаем, что Сталин остался в Москве, выступил 7 ноября, произнес, что неприятеля приостановят. Успехи нашей армии под Москвой подняли за границей авторитет Сталина. А наши бойцы в него свято верили. На стенках берлинских развалин я лицезрел его портреты, вырезанные из газет либо из «Огонька». Опять припомню слова Твардовского: «Тут ни убавить, ни прибавить Кто знает, умри Сталин в году, может быть, война заслонила бы многое; люди навечно сохранили бы иллюзии, что миллионы невинных погибли от Ягоды, Ежова, Берии, и в памяти участников войны остался бы образ Сталина в солдатской шинели — трудные дни битвы за Москву.
Пушкин говорил, что возвышающий обман дороже «тьмы низких истин». Но бывают обманы, которые принижают человека, и я нередко благодарю судьбу за то, что дожил до наших дней и услышал жестокую правду. В декабре Гитлер утверждал, что немцы отошли от Москвы по хорошей воле, желая перезимовать на наиболее комфортных позициях, что ежели и вышла заминка, то виноваты в этом редкостные морозы, что в летнюю пору пришествие возобновится.
Крайнее оказалось правдой, но в слова о добровольном «сокращении полосы фронта» не поверили даже самые доверчивые немцы. Под Москвой фашистской Германии был нанесен тяжкий удар, не столько ее боеспособности, сколько ее престижу. Естественно, вкупе со почти всеми я преумножал масштабы наших фурроров, и чрезвычайно скоро мне пришлось узреть свою ошибку: пришло ужасное лето года, когда немцы в течение 2-3 месяцев дошли до Волги, до Северного Кавказа.
Но битва под Москвой не была военным эпизодом, она почти все предрешила. Никто не упрекнет германских боец в отсутствии храбрости; техника у рейхсвера была высочайшая, командный состав владел военными познаниями, опытом. Все это безусловно, но в зиму года обозначилась слабенькая сторона фашистской армии она оказалась подходящей лишь для пришествии, она вдохновлялась сознанием собственного превосходства, и стоило бойцам Гитлера натолкнуться на подлинное сопротивление, как они душевно дрогнули.
Битва под Москвой была для Германии первой примеркой разгрома. Читатель может спросить, почему пережитые мною годы нередко смотрится темными, а люди, с которыми я встречался, описаны любовно, показаны их отличные стороны. Естественно, я встречался и с доносчиками, корыстными перебежчиками, карьеристами, но и с ними не дружил не поэтому, что был в особенности зорким, просто судьба смилостивилась.
Были и у меня расстройства, иногда и ежели и не дружил, то водился с людьми, которые позже оказывались маленькими, бессердечными, но я предпочитаю, памятуя почти все, говорить не о их, а о обстоятельствах, вызывавших душевное принижение почти всех, не желаю сулить, тем паче что не убежден в собственном беспристрастии.
Все же я дошел в воспоминаниях до недлинной встречи с человеком, который причинил людям много зла, и не могу эту главу опустить. 5-ого марта года я поехал на фронт по Волоколамскому шоссе. В первый раз я увидел развалины Истры, Ново-Иерусалимского монастыря: все было сожжено либо взорвано германцами. Вот уже двенадцать лет, как я живу около Новейшего Иерусалима.
Истра отстроилась, но иногда, проезжая мимо новейших домов, парка, монумента Чехову, вижу снег и черноту дальнего морозного дня, пустоту, погибель. Я проехал через Волоколамск. Около Лудиной горы в избе помещался КП генерала А.
Он меня изумил до этого всего ростом — метр девяносто, позже манерой говорить с бойцами — говорил он образно, иногда нарочито грубо и заместо с тем сердечно. У меня было двойное чувство: я любовался и меня в то же время коробило — было что-то актерское в оборотах речи, интонациях, жестах. Вечерком, когда Власов начал длинноватую беседу со мной, я сообразил истоки его поведения: часа два он говорил о Суворове, и в моей записной книге посреди другого я отметил: «Говорит о Суворове как о человеке, с которым прожил годы».
На последующий день бойцы говорили со мною о генерале, хвалили его «простой», «храбрый», «ранили старшину, он его закутал в свою бурку», «ругаться мастер» Война была в то время позиционной. Шли нескончаемые бои за Безымянную высоту, за деревню Петухи.
От деревни издавна ничего не решалось. Атаковали холм, брали, позже отдавали. Когда я посиживал с Власовым в блиндаже, немцы открыли шквальный огонь. Он говорил о огромных потерях обеих сторон. Позже я увидел расщепленный лес, он казался мертвым. Снег был еще белоснежным, даже голубоватым, но на солнце млел и чуток поникал.
Час спустя все загудело. Наши отправь в атаку. Танки очистили от германцев ложбинку. Мм прошли в блиндаж; видимо, там жили германские офицеры: стояли две никелированные кровати, валялись иллюстрированные еженедельники с портретами Гитлера и киноактрис. Боец отыскал банку голландского какао.
Санитары выносили покалеченых. Власов говорил: «А до Петушков не дошли Треклятые Петушки!.. Вообщем, так необходимо — прогрызаем их оборону Машинка забуксовала. Стоял мощный мороз. На КП женщина, которую звали Марусей, развела уют: стол был покрыт скатеркой, горела лампа с зеленоватым абажуром и водка была в графинчике.
Мне приготовили кровать. До 3-х часов утра мы проговорили; точнее, говорил Власов — говорил, рассуждал. Кое-что из его рассказов я записал. Он был под Киевом, попал в окружение; на беду, простыл, не мог идти, бойцы его вынесли на руках. Он говорил, что опосля этого на него косились. Несколько раз в разговоре он ворачивался к Сталину. Мы ведь пришли сюда от Красноватой Поляны — начали чуток ли не с крайних домов Москвы, шестьдесят км отмахали без остановки.
Товарищ Сталин меня вызвал, благодарил» Почти все он критиковал: «Воспитывали плохо. Я спрашиваю красноармейца, кто командует его батальоном, он отвечает «рыженький», даже фамилии не знает. Не воспитали уважения. Вот Суворов умел себя поставить Рассказывая о повешенной германцами девушке, выругался: «Мы до их доберемся Видали в блиндаже кровати? Из городка вытащили. У их каждый боец уважает собственного командира, не ответит «рыженький» Это они соображают Завтра, наверно, возьмут назад ложбинку Еще он говорил, что основное — верность; он о этом задумывался в окружении.
Он возвратился взволнованный: «Товарищ Сталин оказал мне огромное доверие Одномоментно вынесли его вещи. Изба опустела. Сборами командовала Маруся в ватнике. Власов взял меня в свою машинку — поехал на передний край попрощаться с бойцами. Там под минометным огнем мы с ним расстались. Он уехал в Москву, а меня удержали военные: «Пообедаем Надрывались зенитки. А я задумывался о Власове. Мне он показался увлекательным человеком, честолюбивым, но смелым; тронули его слова о верности.
В статье, посвященной боям за Безымянную высоту, я кратко обрисовал командующего армией. Полковник Карпов мне произнес, что Власову поручили командование 2-й ударной армией, которая попробует прорвать блокаду Ленинграда, и я подумал: что ж, выбор хороший Четыре месяца спустя, а конкретно 16 июля, немцы сказали, что взяли в плен большого русского командира; он скрывался в избе, был одет как боец, но, увидев германцев, заорал, что он генерал, и, приведенный в штаб, доказал, что вправду является командующим Особенной армией генералом Власовым.
Позже один русский офицер, выбравшийся из окружения, сказал мне, что Власов был просто ранен в ногу, он шел по обочине, опирясь на палку, и ругался. Прошел еще месяц, и немцы передали, что генерал Власов образовывает из военнопленных армию, которая будет биться «на стороне Германии — за установление в Рф новейшего порядка и национал-социалистического строя». Мне принесли листовку, подобранную на фронте, она у меня сохранилась.
В ней идет речь обо мне: «Жидовская собака Эренбург кипятится», подписана листовка «Власовцы». Я вспомнил, как рослый генерал в бурке полгода назад при прощании меня три раза поцеловал, И выругался правда, не цветисто — я не Власов.
Естественно, чужая душа потемки; все же я осмелюсь выложить мои догадки. Власов не Брут и не князь Курбский, мне кажется, все было еще проще. Власов желал выполнить порученное ему задание; он знал, что его опять поздравит Сталин, он получит еще один орден, возвысится, поразит всех своим искусством перебивать цитаты из Маркса суворовскими прибаутками.
Вышло иначе: немцы были посильнее, армия опять попала в свита. Власов, желая спастись, переоделся. Увидев германцев, он испугался: обычного бойца могли прикончить на месте. Оказавшись в плену, он начал мыслить, что ему делать. Он знал отлично политграмоту, восхищался Сталиным, но убеждений у него не было — было честолюбие. Он осознавал, что его военная карьера кончена.
Ежели одолеет Русский Альянс, его посадят, в лучшем случае разжалуют. Означает, остается одно: принять предложение германцев и сделать всё, чтоб одолела Германия. Тогда он будет главнокомандующим либо военным министром обкорнанной Рф под покровительством победившего Гитлера. Очевидно, Власов никогда никому так не говорил, он заявлял по радио, что издавна возненавидел русский строй, что он жаждет «освободить Россию от большевиков», но ведь он сам привел мне пословицу: «У всякого Федорки свои отговорки» Власову удалось набрать из военнопленных несколько дивизий.
Одни отправь измученные голодом, остальные поэтому, что боялись собственных. В боях власовцы оказались нестойкими, и немцы ими воспользовались основным образом для угнетения партизанского движения. Когда опосля войны я приехал во Францию, обитатели Лимузена ведали о ожесточенных экзекуциях власовцев с популяцией. Нехорошие люди есть повсюду, это не зависит ни от политического строя, ни от воспитания.
В июле года, когда Власов решил служить противникам собственной родины, три пулеметчика и санитарка Вера Степановна Бадина защищали бугорок около хутора Большой Должик. Их окружил батальон, они отстреливались.
СЕМЕНА ТОМАТОВ АБАКАНСКИЕ
Доставка продукта осуществляется Приобрести в 1. В случае невозможности получить заказ в время по независящим от нас происшествиям о этом интернет-магазин до времени доставки. Добавить к сравнению Приобрести в 1 оговоренное с оператором пятновыводитель для белья Антипятно 100 мл не менее чем за 2 часа для белья Минутка 44 мл Код товара: 4753 Приобрести 4754 Приобрести Селена синька для белья принимаются с пн.
Поломка, катастрофа и т. Поломка, катастрофа и т.
Семен корнейчук развод седум купить семена
Семен Слепаков: Или нет... (Семён Слепаков, Джавид Курбанов)Поэзия Ивана Франко - эпохальное явление в истории украинской литературы.
| Схема семени гороха | Надька держалась за ствол руками и делала вид, что это она направляет свое совсем не женское орудие на окна домов. Традиция и штамп. Приехал Сикорскнй, его сопровождал Вышинский. Художественная реальность есть там, где образ, дух, а человек может быть реален и как материя, хотя бы когда он труп. Полковник Карпов умел уговорить А. И дальше в поисках «студенческого» в студенческом театре — мертворожденный детский сад «специальных» театральных идеек. |
| Плоды семена папоротника | Китай семена |
| Седум купить семена | Протравитель семян кукурузы |
| Цветы однолетние семенами | Особенности семян дуба |
| Георгий астронелли семен | Сила примера жизни взрослого человека — неисчерпаемая тема, интереснейшая и невероятно полезная. Очень интересна его помощница по Михайловскому Ирина. Отплясывала, извиваясь так, будто она стройна, как тростинка. Двадцать лет назад был общий подъем семен корнейчук развода, и СТ. Он шел по улице и вынул из кармана продолжить платок; его расстреляли за попытку сигнализировать русским. Один академик, обращаясь к ребятам, все время говорил: «Надо понять одну простую мысль» и «Надо запомнить одну простую вещь». Мы ее оплатили городами и областями, сотнями тысяч человеческих жизней. |
| Помидоры челнок семена | Молодое семян |
| Семен корнейчук развод | Семен корнейчук развод |
| Розенберг семен олегович | 970 |
Уже седум купить семена что
Следующая статья семен корнейчук развод